Продолжение романа Н. В. Будылина "Чапанка"

Глава 6

Яков Матвеевич Гудов, младший брат Василия, жил в Завраге. Маленькая его хибарка стояла прямо на берегу Волги, небольшой садик спускался отлого к берегу. Во время половодья пароходы чуть ли не задевали за угол сарая. Тихим летним вечером-или в полночь явственно слышен был даже разговор на палубе парохода.

В отличие от Василия, Яков был высок ростом, грузный даже. В свои сорок с лишним лет не хварывал по-серьезному, по праздникам свободно выпивал литр водки, никогда не пьянел, но куражился над домочадцами, поругивал их крепко и пугал побоями, хотя здоровен­ные кулаки в дело пускал крайне редко. Жена его Антонина из соседнего села Камышенка, такая же дородная, смотрела на его пья­ные чудачества спокойно, приговаривала:

-    Поозоруй, поозоруй, Яша, вот мы тебя сейчас со Степкой да Андрюшкой свяжем, да всыпем в задние ворота - это тебе не прежние времена. Сама посмеивалась.

"Для того и щука в пруду, чтоб карась не дремал, - объяснял Яков причину своего куража, - вас не ругай, толку не видать".

Сыновья, шестнадцатилетний Андрей и подросток Степан, рослые и кудрявые, только плечами поводили, не боялись они отцовских yгpoз, но, однако, слушались - так уж заведено было. Была еще у Якова дочь Анисья, погодки с Андреем. В отличие от братьев - крутого нрава, молчаливая, сама вся сухая, как палка. Яков все время удивлялся, глядя на детей: "Вот ведь, все от одного отца-матери, а будто и не одной крови. И в кого дочка уродилась и видом и харак­тером, ни в мать, ни в отца, как говорится, а в проезжего молодца". Иной раз Яков ловил себя на мысли, что побаивается Анисью: как глянет она своими черными глазищами, так не по себе становится. Уж когда больно обидится на нее, да в подпитии, кричал, как камни бросал:

-    Ты на меня искры-то не мечи, мои хлеб-соль ешь. У других девки как девки и дело делают и песни поют, а эта отцу родному слова ласкового не скажет, орясина...

Анисья молча уходила, чаще к старушкам-староверкам, что жили на краю села Яков провожал ее глазами, потом долго, уже по-трез- вому ругал себя за несдержанность, заискивал перед дочерью, та еще больше озлоблялась. Принесла от староверов лествицу*, по утрам, перебирая се пальцами, отвешивала долго поклоны перед образами.

* Лествица - бусы для молитвы

♦ ♦ ♦

На другой день, как привезли последние дрова, Василий утречком пошел к  Якову договориться о сенокосе. Известно, в июнь-разноцвет дня свободного нет. Отдыхать некогда, не успеешь оглянуться, а и жатва подоспеет, надо успеть сенца накосить.

Через мосток мимо больницы, мимо большого дома местного бо­гача-Зимина, мимо огромного сада Вырыпаевых, что тянется на пол- версты вдоль Волги, Василий направился в Завраг. Отец с сыном Вырыпаевы жили тут в двух домах с семьями. Трудились в саду день и ночь, по летам особенно, успевая только отправлять яблоки, вишню и прочие фрукты с местными торговцами то вверх, то вниз по Волге. Редко ездили продавать сами - не до того. Иные годы сдавали часть сада в аренду приезжим татарам, получая за это немалые деньги. Так делали многие на селе. Иные сдавали сады и под дачи горожанам.

Якова нашел Василий во дворе, тот тесал под навесом новое око- сиво. Нет-нет да протянет его на вытянутых руках, прищурив левый глаз, присмотрится - верно ли получилось. Тут же, в углу, стояли прислоненные к конюшне отремонтированные деревянные грабли, вилы-трезубцы.

-   Здорово, Яков, ты чего не откликаешься? Вошел в избу - пусто, а смотрю - открыто'...

-    Здорово, Василий... А мне не слыхать, я вот тут примостился в тенечке. Мои-то с утра в ноле подались; картошку подокучить, я один хозяйничаю.

Присели на бревно, закурили. Яков принес из сеней жбан с квасом.

-   На-ка, хлебни с устатку, запыхался, поди...

-    С чего запыхался, чай, за мной не гнались. Я чего зашел-то... Люди за Волгу подаются, косить начинают, вот сегодня, слыхать, от Бузина уж уплыли, не припоздниться бы...

-   Ну, нам за Бузиным не угнаться, не того замесу.

-   Так-то оно так, а косить надо.

-   Да у меня уж, почитай, все готово, третедня ребятишки лодку просмолили, давай и мы тронемся. Куда подадимся?

-     Мужики говорят, на острове трава больно богатая. Поехали, посмотрим.

Сговорились отплывать наутро, чуть свет, женщин пока не брать, подобрать место, скосить часть, а там видно будет.

Глава 7

Антонина Гудова, жена Якова, высокая и миловидная, по-уличному Краля, утром рано выехала с детьми прополоть и подокучить кар­тошку. Справная кобылка Цыганка шустро семенила по пыльной дороге. Солнце еще только-только собиралось подниматься из-за левобережья Волги. Зарозовел край горизонта, потом стал серебриться слегка, словно кто-то там, за бугром, играя, бросал кверху угольки. Природа притихла в ожидании, даже птицы молчали до поры. Вот показался край солнца, без лучей уже, потом медленно, величаво стало подниматься все солнце. По Волге с левого берега на правый перекинулась розовая дорожка, слегка играя на волнах.

Андрей сидел на телеге сзади, свесив ноги, постукивал по пыльному лаптю вишневым прутом, посматривал в сторону Волги, дремал в полглаза. Антонина с Анисьей сидели сбоку, лузгали семечки. Обе в холщовых кофтах с юбками, Анисья еще и в телогрейке - по утрам было зябко. Правил лошадью, сидя на доске, прибитой к боковинам телеги, младший Степан, поглядывал по сторонам, посвистывая себе. Спустились ходко в Бутырский овраг к ручью, телегу затрясло на камнях, мать обернулась к Степану, велела:

-   Ты больно-то не  гони, не на пожар.

Степан натянул вожжи.

-   Она сама бежит...

-  А ты на что, придержи, говорю, маленько, да это... пусть попьет в ручье, до вечера ей терпеть придется, там воды нет.

Прямо среди ручья встали. Цыганка долго пила прозрачную воду, клацая зубами и подрагивая время от времени крутыми боками. Была она жеребая. По этой причине последнее время больно-то ее не нагружали, берегли. Наконец, кобыла напилась вволю, тряхнула го­ловой, сама тронулась. Поднялись в гору по мазинской дороге. Кар­тофельный загон у Гудовых в четверть десятины был у Мазановой поляны, среди леса. Ползагона чернозем, другая половина сплошь каменья - мелкие и большие. В несколько возов по весне свезли их в ближайший овраг, навозу подвозили, а они будто росли - чуть ковырнешь поглубже, тут и камни.

-    Ну, приехали, - Степан спрыгнул с передка, стал разгружать барахло. Картофельное поле ровными рядами раскинулось широко, на сколько глаз видел. Ботва крепкая, кое-где начинал набираться цвет. Харчи и одежду сложили под деревом. Андрей распряг лошадь, привязал ее к одиноко стоящему в стороне дубу.

-     Пусть пока отдохнет да подкормится. Давай-ка, Степка, соху достанем, чтоб потом не корячиться.

С трудом сняли с телега соху, бросили возле. Первой шагнула к картофельному загону Антонина: "Ну, господи благослови", - пере­крестилась, глядя на восток. Женщины подвязали платки по-бабьи, концами сзади. Взяли все по мотыге и начали пропалывать траву в картофельном кусту, где не возьмешь сохой. Больше попадались березка и жирнуха, как на дрожжах росли. Солнце высоко уже под­нялось, нещадно палило спины. Нудно вилась и шумела мошкара, лезла в глаза, нос, рот, иногда жалили больно слепни. К обеду пропололи больше половины загона. Антонина разогнула занемевшую спину, посмотрела на ребят, рубашки у всех промокли.

-   Иди-ка, Степка, принеси кваску, а то в горле пересохло.

 -         Я сбегаю, мама, - предложила Анисья, бросила мотыгу на ряду, побежала, только грязные пятки засверкали.

-          Ты бы запрягал, Андрюха, и начинал окучивать, мы и без тебя тут добьем.

Андрей остановился, окинул взглядом поле, прикинул, посмотрел на солнце.

-          Давайте-ка перекусим сначала, а то что-тo живот подвело, уж потом и начнем. Пока запрягу, пока то да се, и снова прерываться. Мне работы-то тут на два часа.

-   Ишь, какой прыткий...

-   Дай я буду окучивать, - предложил Степан.

-          У тебя еще под носом мокро, поли знай, - Андрей подмигнул ему, усмехнулся. Степан обиделся, отвернулся.

-           Ну, поругайтесь мне, братовья называются. Ладно, пойдемте перекусим малость, крикнете Оньке-то, чтоб не шла сюда.

После обеда работать стало еще тяжелее. Солнце палило нещадно, ботва от жары поникла, босые ноги жгло от земли. Вокруг стеной стоял лес, ни ветерка. Небо чистое, как голубое блюдце, ни облачка на горизонте.

Домой возвращались, когда гнали уже табуны с Бутырской горы. На дороге тут и там овечий помет и коровьи лепехи. Пыль столбом, пронзительные крики затерявшихся ягнят, утробное мычание коров. Сзади коровьего стада плетется пастух - местный юродивый Коля Поплсвин, время от времени хлопая кнутом. Хозяйки выходят из дворов с кусками хлеба, наперебой кричат: "Мань, Мань, Мань". "Жукалка, Жукалка, Жукалка". "Ночка, Ночка...", - кто во что горазд.

Глава 8

Вечером, чуть стало темнеть, Дмитрий Гудов сполоснулся у бочки по пояс, надел свежевыстиранную косоворотку, пригладил гребешком вихры, спрятал, озираясь, в карман кисет с махоркой, собрался на улицу. Отец только что пришел с Волги, где чинил дощаник и смолил лодку, счищал с сапог под навесом прилипший гудрон, окликнул сына:

-   Ты куда намылился?

-          Да прогуляюсь пойду, - Дмитрий нетерпеливо мял в руках фу­ражку, выжидал, что скажет отец.

-          Гуляй, да не загуливайся, утрось на остров подадимся, косить пора начинать. По темну побужу...

-   Ладно, чай, не впервой.

-   Ладь, да не дуди, мне работники нужны, а не сонные мухи.

-   Ты чего, тятя, я что, недоумок что ли, понимаю, поди.

Глава 9

На краю Хохловки, в небольшой шатровой избе с соломенной крышей, жила вдова средних лет Нина, по прозвищу Курилка. Жила с пятнадцатилстнсй дрчерью Марусей и престарелой матерью. Муж ее погиб на японской, не прислав ни одной весточки. Похоронку-то получила почти через два года после его гибели. В ней было написано: "Уважаемая Нина Терентьевна Львова, ваш муж, фельдфебель N-ского полка Поликарп Кузьмич Львов, погиб смертью храбрых 2.04.1904 г. под Ляояном". Где этот Ляоян, неизвестно. Сгинул че­ловек, как и не было.

Нина переживала крепко. За неделю-две из молодой и миловидной женщины превратилась в старуху. Хотела наложить на себя руки, но уж больно стало жалко оставлять дочку одну-одинешеньку на белом свете. Потом, у всех самоубийц лица становятся безобразными, не как у простых покойников, будто господь бог специально их метит;

Как представила себя Нина в таком неприглядном виде да еще и с высунутым.языком, так и мерзко стало, а уж когда вообразила, как по ней будут черви ползать, так и совсем устрашилась. Потом, это грех великий - руки на себя накладывать. Первое время Нина вроде как умом тронулась, но отошла помаленьку, курить только пристрас­тилась. Пробовала выпивать - не понравилось, да и на пьяных смот­реть противно, на баб особенно, насмотрелась она на них в Сызрани на вокзале, когда провожала мужа на войну.

Иная упадет где под забором, юбка задерется - срамота. Много таких в ту войну появилось, да калек много, кто без руки, кто без ноги, иные и без обеих.

Иной раз долго не может заснуть на жесткой вдовьей кровати, думает: "У других калеки, а домой вернулись, все хозяйский глаз да совет, а тут... Вот привезли бы сейчас Поликарпа без рук, без ног и, истинный бог, стала б ухаживать, слова i> грубого не сказала, не попрекнула б ничем. А чего бога гневить - жили справно, мужик он трезвый, редко выпивал, в компании если когда. Вот только ревнивый был больно уж, царство ему небесное". Через это и страдала Нина, почитай, через неделю с синяками ходила. То на того не так взглянула, то этому улыбнулась. Ну дак ведь люди говорят, значит, крепко любил. Может, и так. Чудной он тоже. был. Уж потом жалеет, жалеет, все в глаза засматривает, "лапушкой" называет. Руки-то вроде и грубые от крестьянской работы, ан нет, теплые да ласковые, когда приго­лубит. Да... Дом без хозяина осиротел, разваливался помаленьку, подлатать его не было сил. Жила Нина тем, что ходила в найм к местным богачам то жать, то избу убрать, то овец стричь. Последнее время и дочь Марусю брала с собой. Да еще... Еще пускала на вечерки молодежь, по зимам особенно. За это ей приносили кто картошки, кто бутылку масла постного, кто крупы горсть, а то и просто луковицу. И не столько пускала из-за этих приношений, сколько любо было смотреть, как молодые хороводятся, юность свою вспоминать. Парни и девки и не стеснялись уж ее. По летам молодежь веселилась целыми ночами больше на улице, но начинали с ее избы.

Вот к Нине Курилке и направились Дмитрий с Владимиром. Под­нялись на крылечко. На ошупь прошли через сенцы, вошли. В нос шибанул спертый запах людского пота, постного масла, табака. Го­рели две керосиновые лампы. Полна изба парней и девчат. Боль­шинство сидели на лавках вдоль стен. Тут уже был Андрей Гудов, выделялся ростом и крутизной плеч Назар Трегубов - сын местного кузнеца, Зимин Павло щеголял в новых ботинках и атласной рубахе, сестра Татьяна лузгала семечки с подругами. Дмитрий, к радости своей, заметил среди девчат и Катю Галкину - среднего росточка, ладная, коса русая до пояса, нос слегка с горбинкой.

Играли в "барина". Один садился спиной к остальным, на табуретку. Ведущий вызывал в середку избы парня или девку, спрашивал:

-   Барин, а барин, что прикажешь ему сделать?

Затем начались танцы, сначала под гребешок - самая бойкая из девок, Ушакова Клава, сестра Владимира, такая же маленькая и толс­тая, приложила к гребешку кусок слюдяной бумаги и давай выводить "Кадриль" на все лады. Все повскакивали с мест, танцевали боль­шинство парами. Иные озорники-парни танцевали друг с другом, один изображал "даму", другой "кавалера". На них посматривали, смеялись.

Появилась балалайка, заиграли плясовую, потом модный "Тустеп". В избе стало жарко, открыли окна. Иногда парочки выходили на улицу. Ушел и Андрей Гудов с Марусей Львовой, хозяйской дочкой. Та хоть и мала была росточком, но миловидная, румянец на щеках, только на носу чуть веснушки виднелись.

После танцев начали петь частушки. В круг вышла Клава Ушакова и затараторила, притопывая каблучками:

Как подвальские ребята

Как лягушки квакают,

Целоваться не умеют -

Только обмуслякают.

Ты, гребенка-чисты зубы,

Не дери головушку,

Не ходи, мил, на работу

На чужу сторонушку.

Подхватила на ходу с лавки Катю Галкину, та заголосила звонко, похаживая мелко вокруг подружки, поводя плечами:

Милый в городе живет,

Я в деревне маюсь,

Письмецо долго не шлет,

А я сомневаюсь.

Не усидела Татьяна, тоже вышла в круг, запела, обращаясь к по­другам:

Что вас, девки, только две,

А третья-то у вас где?

Ей ответили:

У нас третья-то пропала,

Во Саратов жить попала.

Последнюю частушку запели уже все:

Много ласточек летает

В поднебесной высоте,

Много девушек страдает

На чужой на стороне.

Совсем уж собрались расходиться, как туг в избу вбежала Трегубова Верка, закричала заполошно: "Ванька Вырыпаев с Зиминым Анд­рюшку Гудова бьют..."

Все выбежали на улицу. Где-то за ветряными мельницами, за око­лицей раздавались крики. Бросились туда. При лунном свете под ветлами дрались, иногда похабно ругались. В стороне стояла Маруся Львова, плакала, громко кричала:

-   Бросьте, не бейте, кобели поганые...

При виде бегущей толпы двое бросились наутек, скрылись в тем­ноте.         ,

С земли с трудом поднялся Андрей, из носа его текла кровь. Его окружили.

-   Кто тебя, Андрюха? - Дмитрий участливо склонился над ним.

-   Кто, кто, дед Пыхто. Ну ладно, мы еще с вами встретимся, - Андрей погрозил кому-то в темноту, отряхнул брюки, поправил на груди разодранную рубаху, что-то искал.

-   Ты чего ищешь-то? - к нему подошла Маруся.

-   Да фуражка упала куда-то...

-   Да вот она, у меня, ты же сам мне ее дал...

Андрей усмехнулся разбитыми губами, кровь из носа вроде больше не текла.

-  Представление окончено, граждане-господа, можно расходиться...

Снова обернулся к Марусе:

-   Ладно, пойду я...

Вскоре все разошлись, кто по домам, а кто еще бродить по селу, искать любовь и прочие приключения, которых на этой земле несть числа для тех, кто их ищет.

Глава 10

Артель самарских крючников в обеденный перекур присела отдо­хнуть на бережку у причала. Загружали баржу' купца первой гильдии Башкирова бочками с селедкой, работы оставалось еще на полдня. Бугор, Ерема Струмин, угрюмый, звероподобный детина с взлохма­ченной, давно нечесанной бородой поторапливал, дело не ждало. Чуть в стороне, ближе к Самарке, ватага бурлаков тянула через затон груженную солью баржу. Слышно было, как кричал время от времени коренной: "Табак... Под табак... Разом взя-а-ли...".

Платили крючникам хорошие деньги, особенно при погрузке хлеба, тут уж купцы поторапливали да деньгой заманивали. Понятное дело, чем раньше загрузишься, тем больше шансов попасть на ярмарку в числе первых и, соответственно, выгодно продать товар. Работали крючники на совесть, себя не жалели. В артель сбивались прямо на пристанях, но иной раз такие артели складывались и на несколько лет. Только в одной Самаре десятки миллионов пудов перетаскива­лись па плечах крючников. От Рыбинска до Астрахани на причалах горбатились десятки тысяч крючников. В Самаре на двух причалах ежедневно работало от 600 до 800 человек. Случались среди крюч­ников и волнения. Так, в памятном апреле 1905 года ранним утром началась погрузка муки на баржах компании Дрейфуса, того же Баш­кирова, Батюшкова и других. Нанимались артелями по 100-120 че­ловек на баржу, всего, таким образом, попало человек семьсот. Про­чие оказались не у дел, двинулись к зданию биржи, просили отменить артели и нанимать поденно. Переговоры на бирже ни к чему не привели, толпа и недовольство возрастали и только вмешательство губернатора несколько успокоило крючников.